Фея - Страница 43

Ведь я и без того несчастен тем, что здесь существую, прозябаю, так сказать, по воле инерции. Катится мячик, а куда – неизвестно.

– Тайна и только тайна может спасти это безумствующее в своих мыслях человечество, – провозглашает Арнольд Давидович и нам остается только лишь согласиться с его относительно верным доказательством.

Ведь как ни чесали пятками ног свои уши йоги, относительностью своею своеобразно развитого тела они нам ничего не докажут.

Кстати говоря, вспомним греков, то ли Биант, то ли Сократ, скорее все же Сократ как-то сказал: «Ничему не удивляйся»! И был тысячу раз прав!

Зачем удивляться! Зачем портить и без того свое испорченное всяким безумным лепетом сознание?!

«Вообще, философы умные люди, но дураки», – говорил мне Арнольд Давидович как-то раз в личной беседе после научного симпозиума…

Кстати, Цикенбаум, как и Платон, всегда любил играть и разбрасываться противоположностями..

– Ведь, они – сволочи, сходятся всегда для того, чтобы потом разойтись, – махал он перед моим носом и без того чересчур целеустремленным указательным пальцем…

Видно, что его жесты всегда нуждались в какой-то доле безумия…

– Безумье берется от несчастья, – писал Цикенбаум, – как дитя от матери, как доброта от солнца и как наш страх от тьмы!

Тьма неизвестна, а поэтому пугает, поэтому ночью лучше спать или пить вино, это помогает снять неожиданный стресс и пережить повседневную усталость…

Однако я давным-давно отошел от своего второго «Я», завязнув в философии, поэтому лучше вспомню одну строчку из своего, стихотворения: прохладные ладони на щеках и ветер, пролетающий сквозь щель»

Это стихотворение в прозе «Эсфирь» о любви священника и кающейся грешницы Эсфирь, которая возникла и приобрела свою непостижимую реальность прямо в храме, где бедный священник силился отпускать ей грехи, но сам впал в соблазн… «Она целовала его по-детски наивно»…

Это тоже оттуда… «Нет, она не сумасшедшая, она скрылась откуда-то, чтобы здесь, с ним ворожить Вечной Тайной…», – это тоже оттуда…

Т. е. из меня… Оказывается, подсознательно для меня любовь – это ворожба, колдовство самой тайной и Вечной Тайной, т. е. это как бы прикосновение к тому, что остается после нас и будет существовать всегда.

Вот оно мое второе оно открылось мне внезапно при прочтении собственных же стихов в прозе.

Я очень долго страдал прежде, чем написать что-нибудь подобное.

Все опять сгорают от стыда за свое же любопытство», – это уже строчка из стихотворения в прозе «Дорога в небо», это можно считать даже рассказом, но если продолжить цитаты из него, то можно понять, что это все-таки стихотворение.

«Из огня идет дым, из неба снег, а из нас одно вожделение», – на этом Петр Петрович замолчал и стал поглядывать на часы…

– Вообще-то так не бывает, – осторожно вздохнул я и стыдливо опустил глаза в землю».

Итак, в этом стихе-рассказе мои глаза вроде бы опущены в землю, однако откуда взялся этот стыд?

«Он опускает грехи наши вместе с телами в землю» («Дорога в небо»).

«Ходим по земле, она просыпается и возвращает нам все обратно» – это говорит Петр Петрович – мой выдуманный герой. Он – мое второе «Я», и я беседую с ним, как сам с собой…

Я стыжусь своего второго Я, его слов о самом себе, хотя именно оно в образе Петра Петровича дает мне понять, что именно отсюда идет дорога в небо»…

Иначе сказать – на кладбище и в Вечность.

Однако я не хочу останавливаться на такой грустной ноте и поэтому, поэтому скажу еще кое-что…

«Всякий человек еще с детства мечтал вырваться отсюда» – это из «Эсфирь» – первая строчка, она родилась во мне, когда я разглядывал на оконном стекле мух.

Занятие, конечно, не слишком достойное для человека, но для философа вполне интересное, и я бы сказал, альтруистичное. Ведь, по сути дела, я отдаю свое время мухам, этим крошечным и грязным от всяких излишних прикосновений созданиям.

Однако еще Лукиан заметил их безумные соития в воздухе и описал их таким образом, что всякое праздное любопытство будет разожжено до крайнего предела. Ну, возьмем, хотя бы вот этот маленький отрывок:

«Что может быть счастливее и блаженнее мух, соединяющих свои гениталии прямо в воздухе. Какой только смертный втайне не мечтал об этом?!» – вольный перевод самого автора.

Самое главное, что смысл от моего перевода не извратился, он без того слишком превратный, чтобы серьезно осознавать это…

Василий Розанов множество раз подчеркивал, что все люди – негодяи, но делал он это так просто, душевно и от всего сердца, что покупал нас одним своим обаянием.

Вот я и пытаюсь здесь натворить что-то такое, чтобы все грешники одним разом к бесам разлетались, – т. е. я апрофондирую любовь к людям из христианско-житейского в язычески-тайное.

Кстати, именно Розанов назвал христианство философией умирания и был тысячу раз прав, ибо молиться – это значит ни на кого уже не надеяться, кроме Бога, а что значит в этом смысле Бог…

Вот ты, к примеру, взял и бросился с 9-го этажа вниз, прочитав о своем спасении молитву, и что же ты – спасся?!

– Нет! Не думаю! Однако я не атеист, я верую в Бога, и если даже что-то серьезное выдумывать – выпутывать из христианства, то обязательно что-нибудь найдешь, откопаешь…

Любящий Душу свою погубит ее, – это Иоанн, его Евангелие, его благая весть обо всем человечестве сразу.

Он написал то, что думал, а думал он в это время о Христе, который пошел из-за нас на Голгофу… Или нет, его повели, он, может, и не хотел этого, но делать было нечего, поэтому сразу же и возник этот мистический смысл.