Фея - Страница 8

Может от этого его радость была в чьих-то зловредных ушах гадостью. А некоторые ура-патриоты просто с ума сходили, когда видели, как этот лысый старикан, ужасно смахивающий на библейского пророка, прогуливается около стен университета перед лекциями с очень смуглым симпатичным малышом. Словно древний Израиль Россию младую обнял… И влил ей в уста мед с ослепительных сот…

Маша, так звали жену Цнабеля, была ему верна до гроба. Казалось, что он ее приковал к себе своей мудростью. И хотя эта мудрость порой граничила с самым непредвиденным безумием, все же в Цнабеле было что-то от родника…

Он бил и пробивал собой насквозь эту землю… И пусть он во многом ошибался и даже уничтожал своим размышлением всякий смысл, но он чувствовал, что здесь ошибается всякий… Поэтому он превращал науку в игру…

Игру со смаком, юмором и с брызгами слепящих грусть стихий… Стихии как стихи мечтой переливались. И нарождались дни спокойные, как старость… Так зелень трав течет поверх земли усталой… И ты как ни живи – всего здесь будет мало…

Жизнь продолжается как сказка… Она сама по себе и есть сказка, дарованная нам и на некоторое время, и на всю вечность, но прожитая и увиденная нами безысходность все еще шевелится и содрогается под невидимой и внезапной стопой Владыки мира…

Весь наш мир для него бесконечный театр… Везде для него мы играем бесконечные драмы и комедии, а он смотрит на нас и думает, и снова воплощает нас из своего Небытия. И все продолжается.

Спектакль без названия. Актеры. Режиссер которых – Бог… Мне грустно, и я думаю о Фее… Еще вчера я слышал ее плач и пьяный крик Темдерякова… Мужа гнетущего чувства безверьем своим… Там в позабытых зеркалах ночует часто сумасшедший… Так всякого цветенья страшный прах в себе тоску миров содержит…

Иногда кажется, что Темдеряков скоро умрет, чтобы освободить от непосильной ноши Фею, но мрачный абсурд существования продолжается, и я сам словно схожу с ума, пытаясь вообразить себе кончину бессмысленно живущего Темдерякова…

О, как это грешно, ужасно и унизительно! Срываться мерзкими страстями в заблужденье… И все же я живу и вижу, хотя это одно и то же, что Фея счастлива со мною, только со мною… Я строю для нас замок приведений, куда въезжаю вместе с ней на белом коне, по высоким горам облаченным, возвышенным в облачный саван…

Золотою пряжей с коня, как и с рук твоих добрых и нежных…

Гостем странным, таинственным жду губ твоих ублажающих лепет.

Как ты входишь в меня и во мне навсегда забываешь, что ты есть на земле, где кончается с песней любовь, и вместо нее меж собою сражаются звери…

Темдеряков – зверь, когда он пьян, он бьет Фею, а я не в силах выбить дверь и ворваться туда, ибо Фея – жена, жена несчастного зверя… Все несчастья его приемлет как души в аду… Страстной памяти грешный огонь…

И поэтому молится, верит, что, быть может, к ней Ангел придет… Только ангелы летают в небе, а на земле живут люди, и непонятно, какого черта этим людям истреблять в себе Любовь…

Я выхожу на цыпочках из квартиры мимо спящего и лежащего свернувшись на коврике калачиком, Аристотеля… Я поднимаюсь наверх и прислушиваюсь к их двери… Ночь… Тишина… Ни Темдерякова, ни Феи, никого. Сон изгоняет из тел посещать вечный мрак бестелесные души…

Тишина заставляет меня опуститься на колени перед их дверью, помолиться и заплакать, и зажечь как свет перед Богом одинокую свечу… Фея, мой свет далекий и блаженный, приди ко мне ведь я люблю тебя… Прекрасные, светлые мысли являют во мне еще вчерашнего ребенка…

В пыли их ног, в пыли половика всю ночь стою, как старец-пилигрим, скорбящий о самом себе монах… и о Любви уснувшей с ненавистным мужем…

Постепенно я весь проваливаюсь в работу и в учебу, постепенно я немножко позабываю свою Фею, и как-то тихо и благостно влачу будто по инерции свое замогильное существование.

Вскоре, после трех недель работы на «скорой», мне показалось, что весь мир болен, что все без исключения умирают, и, вообще, как-то тягостно повеяло отовсюду безвременьем. Правда, вскоре это прошло, как какая-то случайная, но все же не такая опасная болезнь… Словно прыщик в носу вскочил, а как вскочил, так сразу и потерялся… В то же время я стал посещать в университете клуб поэтов. Уморительное сочетание блаженной самовлюбленности, наивного кокетства и чего-то еще, что и составляет вожделение мечтательного ума в союзе с танцующей рифмой…

О, прекрасные бездельники и бездельницы, о, многодумные ротозеи Вселенной грядите ныне к торжеству поэзии, неомраченною душою восходя в мир. Не связанный ни с какой бесполезной суетой, а с одним лишь возвышающим мечтаньем…

Все такие молодые и вроде как серьезные… И слушают старого поэта Скворцова, у которого не стихи, а рифмованные рассказики о природе… Что-то наподобие: «травка зеленеет, солнышко блестит…» И при этом он с язвительной усмешкой критикует нас, придираясь к каждому слову…

– Почему у вас деревья шепчут?! Разве они могут шептать, разве они люди?! – спрашивает он меня.

– Да это просто метафора! – удивляюсь я.

– Ты что, умничать сюда пришел?! – его брови сгущаются надо мною как две черные тучи…

И только две молоденькие поэтессы филологического факультета хихикают и подмигивают мне, спасая меня от посредственного и скучного дурака Скворцова.

– Ах, девочки, какие вы еще маленькие и наивные, – умиляется их смеху Скворцов и радостно хлопает в ладоши…

И опять торжественно и как будто через мощный громкоговоритель Скворцов читает свои нелепые, как и он сам, стишки… Я притворяюсь больным и убегаю из клуба… Следом за мной выскакивает молодая поэтесса… Ее зовут Инна…